Yargo

Когда тебе еще только двенадцать лет, ты вынужден до изнеможения вычищать рыцарские конюшни от дерьма. Глядя сквозь плохо пригнанные друг к другу доски конюшенных дверей, ты самозабвенно смотришь как рыцари фехтуют своими огромными мечами, и только мощная затрещина конюха выводит тебя из магического сна. Там, в мыслях, подчиняясь юношескому стремлению получить все сразу и сейчас, ты повергаешь в ужас всех местных драконов, срубая их мерзкие чешуйчатые головы. И вот прекрасная дама повязывает свой шарф вокруг твоей левой руки, и ты, подняв её в седло, уносишься на закат.

Когда тебе тринадцать лет, ты одеваешь камзол оруженосца. Рыцарь доверяет тебе чистить не только стойло его боевого коня, но и свой фамильный меч, а его дама сердца снисходительно треплет твою соломенную шевелюру. Ты достаточно умен, чтобы сочинить громкий девиз, полный героического пафоса, и достаточно слаб, чтобы страшно потеть, сжимая в дрожащих руках эспадон своего господина.

Когда тебе четырнадцать, твой замок окружен со всех сторон враждующими баронами, алчущими чужого золота, женщин и славы. Твой господин лежит в луже собственной крови, в лучшем случае отхаркивая выбитые зубы после удара обухом топора по шлему или, в случае худшем, с толстой арбалетной стрелой в глазнице. До штурма ты успел потерять девственность со смазливой девчонкой с кухни, поэтому тебе не страшно умирать. Ты просто сейчас стоишь, держа в руках меч и перед твоими глазами пляшут огненные круги.

Да, тогда тебе не было страшно. Вот только тряслись поджилки, когда ты стоял коленопреклоненный перед епископом и тот производил тебя в рыцари. Тебе было неполных семнадцать. В памяти стоит одна картина: на восходе тлел сгоревший замок, но вы вышли победителями. Грустный миннезингер отрешенно дергал струны лютни и песня его была столь же горька, сколько и приправленный росой ковыль, доставшийся нашим коням.

Кое-кто плевал тебе в спину и шептал о нарушений традиций...но война есть война. Однако, подняв свою renommee на последующем после церемонии турнире, ты заставил многих именитых рыцарей уважать тебя.

Луна. При такой луне обязательно что-то происходит. Ветер едва колышет ветви деревьев. То тут, то там мелькнет в темном небе еще более темная тень нетопыря. Скулят собаки за низким забором. Слепая лошадь, болезненно фыркая, плетется по пыльной дороге, меланхолично жуя траву. В седле, словно краб-отшельник в своих доспехах, сидит рыцарь. Его цвета на гербовом щите - фиолетовый на золотом с пурпурной башней в центре, оплетенной веткой дуба. Длинный меч, судя по всему, давно не покидал ножен, тетиву арбалета съели мыши, а боевой топор не годится даже для изготовки лучин.

Но что-то есть в образе слепого рыцаря на слепой лошади, что заставляет силуэты случайных прохожих поспешно переходить на другую сторону дороги, шепча молитвы, отгоняющие злых духов. Видать не сама популярность молитвы здесь, на севере Империи, есть причина такого поведения. Вот например трактирщик Свейл рассказывал (а ему-то верить можно...ну, во-первых, он трактирщик, а во-вторых, просто славный малый), что де слепой рыцарь своим ржавым мечом троих уложил на смерть, двое навеки будут молиться Богу об излечении, а еще один вчера целый вечер дергался в припадке, пока пена не выступила у него на губах.

Ночь - не время для праздных прогулок. Даже гуарды не отваживается шляться по темным улицам в компании не меньше трех человек. Да еще стоит такая луна, что просто не верится в спокойствие сегодняшней ночи. Сердце стучит прерывисто, ожидая, ну когда же заголосят петухи на заставе, предвещая скорый рассвет. Да только тихо сегодня. И только изредка мохнатое тело нетопыря неслышно рассекает воздух.

Слепой воин уверенной рукой правит своего скакуна, увешанного оружием и броней. Забрало его шлема откинуто и серебро лунного света делает еще более бледным молодое лицо, что и при свете дня лишено человеческого румянца. Пустые глазницы смотрят вперед, являя своё полное безразличие всему происходящему. Но не старайтесь обмануть слепого. Тем более, если этот слепец носит герб с пурпурной башней.

Да что мне не дает покоя эта луна...

Скрип, шорох, вот усилился ветер. Прервалось дыхание на одно лишь мгновение. Мышцы дернулись в прыжке, приземлиться на полусогнутых, одна рука в сторону, другая - перед собой. Обе сжимают кривые клинки. Лошадь недовольно фыркает, взлетает вверх старый эспадон.

Когда тебе двадцать лет, ты повидал достаточно, чтобы считаться стариком, сидеть перед теплым камином в объятиях супруги и готовить на досуге сказки о подвигах, предназначая их грядущим внукам.

Однако ж тебе не сидится на месте.

Когда двадцать первая зима одевает землю в белый саван, ты все еще трясешься в седле, увенчанный терновым венком славы и прохожих тошнит от твоей добродетели. И тебе бы в пору взять единорога себе в скакуны, да вот беда - не было еще ни одной смазливой девичьей физиономии, чтобы прошла мимо тебя. Мимо твоего ложа.

Двадцать два- слишком много для рыцаря. Меч кажется слишком тяжелым, шлем натирает голову. Руки не могут сдержать тремора, отчего арбалетные стрелы ложатся куда угодно, но только не в цель. И все же ты безрассудно бросаешься в очередной поход, словно есть еще на свете вещи, за которые стоит сражаться. И вновь с уст срывается предательская клятва верности и в глазах тонет огонь, сжирающий все вокруг.

Этот огонь и отобрал у тебя глаза. Какая мелочь.

Подумать только, за твоей спиной раздаются смешки, обидные и колкие. И в то же время имя твое произносится не иначе как шепотом, с благоговейным придыханием. С не скрываемым трепетом и ненавистью. Ты покоритель на этой земле. И твой щит украшен ветвью дуба на золотом фоне. И горит клеймом пурпурная башня.

Вот только я хочу тебя убить.

Луна. Было холодно. Мрачный свет ночного светила курился в покрытом облаками небе. Мои руки сжимали оружие и я терпеливо ждал. Плевать, что там говорил Свейл и тысячи глоток, только и знающих что трепать языками да хлестать пиво. У меня есть одна маленькая тайна...я тоже был там. На бастионах пурпурной башни.

Я помню, как утро зажигало свои огни. Розовые блики плясали на горизонте, рвались вверх, вперед, во все стороны. Цветные плюмажики на наших копьях весело бились на ветру. а под доспехами, под впивающимися в тело кольчужными рубахами катился градом пот. Нет, жарко не было, наоборот. Просто мы ужасно боялись. Боялись тех, кто всего через мгновенье разорвал на части безмятежную тишину весеннего утра. Наверное для тех, кто никогда не видел рыцаря, трудно представить, до чего воинственно выглядит всадник и его конь, закованные в железо. Воин с опущенным забралом, одетый броней, со щитом, прикрывающим грудь, с копьем у седла. Он сидит в седле, железные луки которого, кроту приподнятые спереди и сзади , предохраняют его от падения. Он словно врос в седло и, сжимая коленями крутые конские бока, чувствовал малейшее его движение, подобно кентавру слившись с ним в единый организм. Прекрасные формы скакунов были до того обезображены броней, что если бы не ноги, длинные и стройные, то их можно было принять за носорогов. Когда они стояли неподвижно, просто не верилось, что они способны двигаться, а тем более бегать. Но стоило седока слегка натянуть поводья ли прикоснуться к ним шпорами, и кони неслись вскачь с такой легкостью и быстротой, словно не существовало в тот ни железных лат, ни закованного в сталь наездника.

Их кони, огромные черные скакуны, одетые в пластинчатую броню, словно застыли в непрерывной скачке. Пыль яростно летела из под копыт. А воздух был наполнен ревом тысяч глоток, проклинающих нас. Мы стояли, не смея отвести глаз от этой несущейся на нас лавины, закованной в металл смерти. Казалось, сами камни бастиона пропитались нашим страхом и источали его горький аромат. Капитан поднял правую руку и резко бросил ей вниз. Тут же едва уловимый звук спускаемой тетивы двух сотен луков донесся до меня. Небо на удар сердца потемнело от стрел и вновь солнце яростно и весело осветило мир.

Ни первый ни последующий залп не остановил этих фанатиков. Они продолжали свою, полную героического безумства, атаку, зная, что уж первый вал мы отобьем точно. Вновь запели луки. Стрелы божественной десницей падали с неба на их головы. Они падали, безмолвно принимая смерть, их конь сбивались с шага, обезумевшие от боли. Кровь и сталь стали единым целым. Потом запели наши катапульты. Заранее пристрелянные, они били точно и неотвратимо. Камни ровно ложились на головы врагов, сея вокруг себя гибель. Но это лишь дразнило то существо, что родилось под стенами цитадели. Это единое целое из слабой человеческой плоти и заговоренного металла упорно бежало, шло, ползло, цепляясь зубами за землю, к нашим стенам, готовое оружием, голыми руками, собственной головой бить, крушить, убивать. Этот называется - опьянение битвой.

Утро зарыдало дождем. Оно словно оплакивало тех, кто лег под стенам крепости, и мы возненавидели его за это. Многие из нас продолжили бы ненавидеть и следующий затем день, если бы нить их судьбы не оборвалась в тот серый час, между тьмой и светом.

Вначале мы ослепли от кричащих огнем струй, обрушившихся на нас с неба. Да, их канониры поработали на славу, четверть всего гарнизона легла под потоками ядер. Стены тряслись в предсмертной судороге, стоны потрясли воздух. И тогда словно из-под земли их армия выросла под стенами, словно не было порядочных пол лиги абсолютной равнины вокруг бастиона. Засвистели в воздухе осадные крючья и якоря, захрипели первые падшие, когда из разорванных артерий хлынула кровь. И тогда мы опустили свои копья и ринулись в бой. Их строй, неровный из-за того, что в сущности на крепостной стене места не много, заколебался на удар сердца. Но вот щиты с лязгом сомкнулись, солнечные лучи заскользили по покатым шлемам с темными крестами смотровых щелей на полных забралах. Их мечи и топоры не сулили легкой битвы, и мы знали об этом.

Я помню, как огромный воин с секирой ринулся на меня. Я неловко отразил первый удар щитом, надеясь, что лезвие топора застрянет в дереве. Так-то оно и вышло, только противник так рванул оружие на себя, что я полетел вперед вместе с секирой. В голове мысли путались, переплетаясь в немыслимые узоры. Ничего не делать в полсилы, словно на тренировке. Никогда не останавливаться, времени, чтобы перевести, дух не будет. Рука с мечом автоматически понеслась вперед, хрустнул сустав от натуги и рядом крик обжег мне уши. нападающий выронил топор, схватившись за разваливающуюся рану в животе. Я, не задумываясь, рубанул сверху и он упал.

Что было дальше я помню плохо. Помню как я убивал, и как убивали рядом со мной. Я помню крики и лязг оружия, свист стрел наручных арбалетов, гул боли под черепом, внутри головы, когда по шлему вскользь прошелся меч. И помню кровавую пелену, застилающую глаза.

После того, как от крепости остался лишь дымящийся остов, я прошел стандартный для пленника путь: полмесяца я сбивал ноги в вереницы таких же живых, мечтающих поскорей оказаться в земле. Потом меня клеймили гребцом, потом гладиатором. Прошло каких-то три года. Мне было шестнадцать...теперь это не важно.

Ночь бесилась грозой и разрывала небо кинжалами молний на сотни серых лоскутов. Дождь ронял свои тяжелые капли, они падали на гладкую поверхность доспеха и скатывались вниз, не в силах удержаться на ней. Ветер шуршал в траве. Капли, подобно шарикам, слепленным из пластилина, прилипали к кирасе. Голубые вспышки молний отражались в них, словно в маленьких зеркалах.

Когда ты несешься в бешеной скачке, сжимая длинное копье, мысли твои чисты и свободны, уподобившись крыльям, они воспаряют в сверкающую высь. Ветер поет тебе турнирный гимн. Бой переполняет тебя, струится по твоим мышцам, пропитывает кровь.

Но вот стрела впивается в твой глаз, удар вышибает тебя из седла. И ты лежишь, истоптанный копытами проносящихся по тебе лошадей.

Соленые брызги летели через борт, отдавая дань равномерным ударам весел по водной глади. Пена и морская вода попадали на плечи и спину, щедро исписанную кнутом надсмотрщика. Иногда я задумывался над тем - где легче, в трюме, где воздуха настолько мало, что гребцы высовывают голову в весельный порт; или здесь, на верхней палубе, где надсмотрщик еще злее от палящего солнца, удар барабана давно безразличен, а вода причиняет еще больше страданий, чем её отсутствие в душном трюме. Со всех сторон серо-зеленая вода. Небо тоже серо от грозовых туч. Вода вздымается, словно дышит огромное животное где-то там, в глубине. а быть может само море - такой же громадный зверь; оно бьется и шумит в агонии. Волны то взлетают вверх, то расползаются внизу, и рвет ветер, кружится в венце из белесой пены. Ветер такой сильный, что способен выровнять любой натиск океана. Серая вода, серое небо, нет других цветов, только бушующее море, разбивающееся о корабль.

Ветер, бьющий с северо-востока значит приход весны. а весна в здешних водах не сулит ничего хорошего. Штормы равноденствия.

Когда огромный мертвый утес вырос на горизонте, я устрашился - как близко он находился от меня. Глядишь, стоит только протянуть руку и можно дотронуться до скользкой шершавой глади, веками обласканной стихией. Это величественное молчание, эта презрительная монолитность, без единой трещины, лишенное всяческих изъянов. Я, очарованный, смотрел на зеленые скалы, едва отличая их от бирюзы штормового океана. Галера медленно шла прямо на этот утес, не справляясь ни с волнами, ни с подгоняющим их ветром.

Палящее солнце обрушилось на арену. Оно обиженно скользнуло по символическим доспехам гладиаторов. Вверх уходили бесконечные ряды скамей. Круглый амфитеатр нависал над войнами, идущим на смерть, но прежде застывшими в молчаливом приветствии своего повелителя.

Пьянящий запах воли, ждущей тебя за решетчатыми дверями школы гладиаторов, витал в воздухе. Соленый привкус кожаных ремней, призрачное спокойствие от осознания собственной силы, на самом деле ничтожной по сравнению с отлаженной машиной развлечений, в любую минуту готовой растоптать тебя.

Нога шаркнула по песку, стараясь поднять верхний, недавно насыпанный тонкий слой песка. А под ним глаза пытались найти бурые пятна недавно пролитой крови.

Короткий широкий меч, круглый шит в диаметре не больше локтю, нагрудник и шлем. Мой противник - черный южанин с копьем и сетью. В его глазах - усталость, в его движениях - холодное призрение. Он еще не знает, что такое узкий строй северной пехоты. Он и не узнает...умрет раньше.

Его унесут, кровь забросают песком - знаете, у аристократов врожденное отвращение к виду этой красной жидкости.

Танец смерти закружит меня с новым противником. шаг в сторону, вес переносится на другую ногу. Короткий удар, выпад. Парировать и вновь атаковать, замах, отвести меч щитом, ударить в лицо. Он упал. Я отошел от поверженного и обратился взором на трибуну.

Что ж, это был из выбор. короткий удар и он умер без единого звук. Потому что знал, завтра точно также паду и я.

Вот только он не принял во внимание, что удачный побег осуществить намного проще и полезнее, нежели провести целый день на арене в надежде быть освобожденным, попадая под билль о победителях.

Вошедший в небольшую придорожную таверну путник тонет в мягком, как поступь латника, гуле людской речи. Неяркий свет факелов бросает на плечи покрывало расслабленности и покоя. Однако покой этот обманчив, словно улыбка голодного волка. Всегда наготове вороны, что слетаются на чужое добро - мелькнет где-то золотой, и они тут как тут.

Шумно в таверне. Где буянят ловкачи-пикты, играя в карты и опустошая бутылки с вином. Ждет их за порогом корчмы каменный мешок каземата да пять локтей льняной веревки. А может это скотты сидят за столом что-то шепча себе под нос и зыркая злыми глазами по сторонам. Или молча пьют угрюмые бритты-наемники, пытаясь утопить лица убитых врагов на дне глубоких кружек.

Шумно в таверне. Ибо каждый вечер поёт там Блайнд - менестрель. Не за звонкое золото, а за доброе вино поёт он свои песни, заставляя то смеяться, то плакать, то судорожно сжимать рукоять "бастарда" еле сдерживая желания раскроить голову голосистому барду. Судорожно дергают длинные пальцы певца тонкие струны лютни. Дрожат струны, обволакивает грустная мелодия слушателей.

Плачет лютня. Музыка обволакивает зал таверны, струится вдоль стен, дрожит под потолком. Гармония мелодии тяжелым камнем падает на дно желудка, обжигая его. Мысли исчезают в мареве аккордов и пассажей.

Я тоже сижу в углу, пью своё пиво. И думаю. Небольшими цветными картинками из дерева проносится передо мной моя жизнь. Под плащом меня согревают два кривых клинка, не единожды доказавших мне свою преданность.

Я щелкаю пальцами и рядом, словно джинн из бутылки материализуется Свейл-трактирщик. Славный малый, упитан как все трактирщики и на столько же разговорчив.

- Что прикажете, любезный господин? - его улыбка как всегда мягка и приветлива. Словно ствол аркебузы. Еще пива и дельный совет. Ну за этим дело не станет.

Я бросаю на стол монету и её звон на мгновенье приковывает ко мне взгляды нескольких подозрительных личностей с лицам цыган. Свейл застенчиво улыбается. Я словно случайно поправляю перевязь и вид сабли тут же отбивает у непрошеных зрителей желание продолжать пялиться на меня.

Свейл подзывает смазливую служанку, одетую несколько крикливо и наигранно виляющую тощими бедрами. Вскоре желаемое пиво уже стоит у меня на столе. Знаешь, старина, - обращаюсь я к Свейлу, - расскажи мне о Слепце. Сразу видно, - смеётся трактирщик, - господин - новенький в нашем городе.

Следующие полчаса я слышу историю, которую и так прекрасно знаю. Потому что я здесь, чтобы убить его. Этого слепого рыцаря на слепой лошади.

Рвутся струны, обрывается песня. Вновь люди ныряют в омут винных рек, стараясь забыть слова безумной песни. И только мой голос несется из-за стола в темном углу таверны. Спой, минестрель, мне песню о Мордреде.

- Спеть спою, от чего же не спеть. добрый рыцарь, - отвечает бард не поворачивая головы,- да только дорога эта песня. Дороже рассвета после битвы? А что приносит тебе рассвет, когда стоишь ты над поверженным врагом? Не дрожат ли твои руки, сжимающие обломок меча, не горят ли глаза, обоженные слезой? Спой, бард. Лучше спой мне.

Я спокойно поднимаю руку, сжимающую длинный кинжал. Сверкает в сумраке таверны холодная сталь. Искра, холодная как взгляд мертвеца, скользит по узкому клинку, упирается в дощатый стол и тает каплей крови. Червленая вязь - ветка дуба переплетается со змеиным телом - обнимает кровосток. Пышная гарда оплетает рукоять.

Секунды тянутся годами. Веки сонно поднимаются вверх, обнажая пустые глаза. Рука мечется в поисках оружия. И вдох умирает где-то в груди.

Застыл Блайнд-минестрель. Уже слышит он похоронный хорал в местной церквушке за упокой его души. Уже видит он себя лежащим в холодной сырой могиле, и даже простой крест не венчает её.

А я опускаю руку с кинжалом и разрезаю большую буханку хлеба, что лежит передо мной на блюде. Спой мне, минестрель, а потом раздели скромный ужин странствующего рыцаря.

Луна. Ветер утих. Тени скользят по земле, кривляясь самим себе. Лай собак нарушает безмятежную тишину. И все же, что-то должно случится.

Я прыгаю под ноги слепой лошади. Здравствуй, - тихо шепчу я.

Конь шарахается в сторону. Он уже не тот, сломленный годами скачек и атак, боевой скакун.

Слепец медленно покидает седло. Его голос дрожит, хотя до старика ему еще далеко. еще всю жизнь да плюс половина её. Кто ты, незнакомец? Твой голос чужд моей памяти.

- Это потому, рыцарь, что ты не слышал его никогда. Зато ты помнишь боевой клич белоплащников при штурме той башни, что красуется у тебя на щите.

Я видел, как плечи его осунулись и рука потеряла уверенность.

- Что ж, - сказал он, - я думал смерть придет раньше, чем кто-либо напомнит мне о том дне. Но, видно, не стоит рассчитывать на жалость костлявой старухи. Чего ты хочешь? Ответь мне, рыцарь, что ты сейчас чувствуешь? Знаешь, по голосу ты молод...моложе чем я. Не на много.

- Знаю. Я устал, безымянный воин. Очень устал. Доспехи слишком тяжелы, шлем давит и трет голову. А меч просто неподъемен. Рыцарский меч всегда тяжел.

- Нет. По началу он легок, как перо. Но стоит однажды напоить его кровью, человеческой кровью, живой и горячей, как он многократно прибавляет в весе. И носить его уже не так легко.

Я с сомнением прикинул вес одной из своих сабель. Ничего не изменилось. Не знаю, рыцарь, тебе виднее. Позволь и мне спросить?, - говорит слепец.

Молчание мое лучший ответ. Ты пришел за моей головой. Месть? Отец или брат? Я сам. Три года.

Когда ты, бессильный, становишься игрушкой штормовых волн, из последних сил цепляясь за обломок огромного весла, единственным твоим желанием становится скорее проснуться, чтобы закончился этот кошмар. Но серые волны продолжают неистово хлестать.

Замерзая от ветра, лежа на каменном берегу, прах в руках проведения, ты молишься Богу, прося у него такую малость как ослепляющее мгновение смерти - желанное освобождение от ярма существования. Однако твои мольбы так же бессильны, как и ты сам. Они умирают, долетев лишь до середины между небом и землей.

Когда ты, избитый и сломленный лежишь на полу каземата, ожидая приговора, тебе все равно, встретишь ты рассвет или нет. Их столько было в твоей жизни, что кажется куда же больше. Просто ты перестал ценить те секунды, те удары жизни, что дарит тебе судьба.

Тебе предлагают сыграть в игру, правила которой просты - вытянуть камень белого цвета из чаши с двумя камнями. И ты улыбаешься, ибо знаешь - там, на дне кубка, оба камня черны.

Когда тебе почти двадцать, ты находишь своего врага, не на много старше, чем ты. Он слеп и беспомощен, но его меч все еще разит без промаха, а имя наводит ужас на тех, кто достаточно сообразителен, что бы как та собака лаять издалека. Знаешь, - говорю я,- сейчас я понял одну вещь. Я уже отомщен.

Он смеётся. Я знаю, поэтому не давно все безразлично.

Он вновь смеётся, обнажая гнилые зубы.

И мне опять хочется его убить. За этот смех.

Слепая лошадь недовольно фыркает и медленно уходит в темноту.