 “О Миронове мне писать легко и трудно. Легко, потому что я его слишком хорошо знаю, трудно — по той же причине. Мы дружим давно, больше двадцати лет, дружим плотно, встречаясь по нескольку раз в неделю, перезваниваемся практически каждый день. Часто вместе отдыхаем, не менее часто вместе работаем. Он поставил как режиссер три мои пьесы, в двух сыграл как актер. Я был в качестве зрителя на всех его театральных премьерах, видел все его фильмы, почти все работы на телевидении. Многое из этих работ мне нравится, многое — нет. Он тоже не в восторге от всего, что я пишу. Мы часто спорим, иногда ругаемся, когда высказываем противоположные мнения слишком категорично.
Как все это вместить в пятнадцать страниц текста? Да и нужно ли? А самое главное, нужен ли вообще этот портрет? Андрей Миронов и так слишком на виду, его актерская судьба, его личная жизнь, его дети — все это предмет для обсуждения публики. Обсуждения, где обывательское любопытство порой преобладает над творческой заинтересованностью. Нужно ли подбрасывать пищу для новых кривотолков? И нужно ли это самому Миронову? Ведь среди читающих он должен быть первым... Так, мучаясь над началом этого очерка (а может, не очерка, а “размышления”, “эссе”? — кто точно определит жанр данного произведения?), звоню Андрею.
Так выглядела первая страница рукописи, написанной два года назад, специально для данного сборника. Очерк назывался “Здравствуй, Андрей!”. В сокращенном виде он был опубликован в журнале “Советский экран” № 10 за 1987 год. Потом случилось то, что и сегодня кажется невероятным. Во время гастролей театра в Риге на спектакле “Женитьба Фигаро” за несколько минут до веселого финала с куплетами Андрей вдруг пошатнулся и упал на руки подоспевшего А. Ширвиндта... Поспешно дали занавес. Публика, не поняв кошмара случившегося, зааплодировала. Последний занавес. Последние аплодисменты. Затем — последняя поездка в машине “Скорой помощи” из Риги в Москву. Тысячи людей на площади Маяковского. Огромная гора цветов на Ваганьковском кладбище... Через десять дней позвонили из издательства, и редактор робко попросил внести в рукопись коррективы. В очерке рассказ об Андрее перемежался постоянными телефонными беседами с ним, бесконечными шутками и ироническими замечаниями, на которые тот был так щедр. Шутили обо всем, в том числе и о собственной смерти, которая, казалось, не имеет к нашей жизни никакого отношения...Я сел за работу. Убрал из заголовка приветствие “Здравствуй!”, стал менять времена глаголов... Вместо “говорит” — “говорил”, “смеется” — “смеялся”... Потом в отчаянии бросил это занятие. Очерк не поддавался простой правке. Надо было писать все заново... Однако и новый, “посмертный” портрет не получался. Давно написанные, а главное, прочитанные ему строки прочно засели в памяти, не позволяли себя перечеркнуть. Жизнь продолжалась, и в ней вчерашнее и сегодняшнее шли рядом. Значит, так тому и быть! Начало оставляю прежнее: “О Миронове мне писать легко и трудно...” “Родился на сцене, умер на сцене...”. Применительно к Миронову это не только метафора, слова здесь приобретают буквальный смысл. В этом факте есть что-то мистическое, словно Андрей своим появлением на свет, всей своей жизнью исполнял какой-то особый замысел природы. Мария Владимировна Миронова в тот мартовский день сорок первого года, как обычно, играла спектакли в Московском театре миниатюр. Сатирический монолог маникюрши исполнялся сидя. (Врачи, разумеется, рекомендовали в последние месяцы беременности оставить сцену. Но когда истинные артисты слушали благоразумные советы врачей?) Первый, дневной спектакль Миронова успела сыграть. Со второго, вечернего, ее прямо со сцены увезли в роддом Грауэрмана. По странному стечению обстоятельств именно на этот спектакль пришла целая группа ведущих актеров Сколько потом еще будет таких невероятных знаков судьбы! Александр Семенович Менакер всю жизнь заботливо собирал архив знаменитого сына. В этих толстых альбомах с вклеенными рецензиями, афишами, заметками и телеграммами кроме законной отцовской гордости чувствовалось еще и желание как-то систематизировать, осмыслить стремительный взлет Андрюши по лестнице актерского успеха... Несколько страниц из рукописи двухлетней давности... “Первая “роль” еще в школе. Немец фон Краузе в “Русских людях” Симонова. Естественно, никакой “психологической глубины” и проникновения в роль проклятого фашиста. Чисто гротесковое решение — набил сапоги свинцом и громко топал по сцене... Успех у одноклассников оглушительный. С этого начались систематические выступления в драмкружке. Первая рецензия после фестиваля самодеятельности, проходившего в 1957 году в Детском театре: “Дружным смехом и аплодисментами реагировали зрители на пантомимические сценки, показанные девятиклассниками 170-й школы Андреем Мироновым и Анатолием Макаровым... Кстати, Андрей Миронов, выступавший в образе Фонфана-репортера, оказался неплохим конферансье...” Заканчивая школу, он твердо знал, что хочет быть артистом. Менакер относился к желанию сына одобрительно, Мария Владимировна Миронова сомневалась. Она-то уж знала, что эта профессия лишь внешне привлекательна своей легкостью и праздничностью. На самом деле тяжелый каждодневный труд, требовавший собранности, огромной внутренней дисциплины, сосредоточенности... Всего этого, ей казалось, в Андрюше не было... (Долго еще она будет сомневаться в актерском даровании сына. Даже на его студенческие спектакли в Щукинском училище ходить не решалась. Боялась подтверждения своих опасений. Слишком любила театр, слишком любила сына... Как тут сохранить объективность?!) Перед вступительным экзаменом Менакер решил показать Андрея Цецилии Львовне Мансуровой. Знаменитая актриса, прекрасный педагог, ее мнение должно было стать решающим. Андрей страшно волновался. Встал в “позу”, срывающимся голосом произнес первую строку пушкинского стиха “Прощай, свободная стихия!..”, и у него от напряжения из носа потекла кровь... Будущего абитуриента немедленно уложили на диван, отец и “экзаменатор” бросились ставить примочки... “Темперамент у мальчика есть! — тактично отметила Цецилия Львовна, — Об остальных качествах дарования судить пока трудно. Но для начала и это неплохо...”. Лежавший на диване Андрей, может быть, впервые тогда задумался, что искусство — дело трудное и кровавое... Впрочем, дальше все пошло легко. Учеба в театральном училище, приглашение на роль в кино... Да не к кому-нибудь, а к самому Райзману в фильм “А если это любовь?”. Затем — Театр сатиры... И сразу — главные роли в спектаклях “Над пропастью во ржи” Сэлинджера и “Женский монастырь” Дыховичного и Слободского. Наконец В. В. Маяковский... Миронов — Присып-кин! Знаменитый спектакль с приходом в него Миронова стал еще более популярным. Сочно выписанный характер “бывшего рабочего и бывшего партийца” дал возможность молодому исполнителю предстать во всем разнообразии своего сатирического таланта... Голос, пластика, азарт... Зал хохотал и аплодировал! Но Андрей уже тогда догадывался: успех еще не все. Аплодисменты — аванс в надежде на более глубокое постижение роли... Вначале клеил себе вздернутый нос и взбивал “кок” на лбу. Потом почувствовал: “внешние приспособления” дают не тот эффект. Зритель хохочет, но не примеряет происходящее на сцене к собственной жизни... Слишком все потешно и дураковато. Тогда отказался от грима полностью. Воинствующий мещанин и хам “месье Присыпкин” сделался фигурой сегодняшней, по-прежнему смешной, но по-новому страшной... Позже, беседуя на страницах “Комсомольской правды” с О. Кучкиной, Андрей Миронов скажет: “Актеру не на пользу гладкая, спокойная биография... В актере важны две вещи — мастерство и личность. И чтобы личность сложилась, не обязательно ехать в Сибирь или год-другой поработать грузчиком в родном городе, но через что-то должен пройти... Я не прошел. Поэтому недостачу страданий бытовых возмещаю страданиями моральными...” И когда О. Кучкина задала вопрос, что именно он имеет в виду, добавил: “Классическое недовольство самим собой...” Эти слова были сказаны двадцать лет назад. Сегодня для Миронова они стали не менее, а значительно более актуальными. Недовольство самим собой выросло в сильное чувство постоянной внутренней неудовлетворенности, переходящее иногда в трагическое отчаяние... Постороннему человеку в это трудно поверить. Миронову отчаиваться? С чего бы? Да у кого еще так счастливо сложилась жизнь в искусстве?! Возьмем только список сыгранных на сцене ролей: Присыпкин, Жадов, Хлестаков, Чацкий, Фигаро, Дон Жуан, Мекки Мессер, Лопахин... В театре его режиссерами были В. Плучек, М. Захаров, А. Эфрос. В кино — Э. Рязанов, Л. Гайдай, А. Митта, И. Авербах, А. Герман. Немногие могут похвастать таким “послужным списком”. Когда выступает Миронов — театр переполнен в любом городе Советского Союза, да и за рубежом: о его выступлениях восторженно писали газеты Югославии, Италии, ФРГ, США... “Любимец публики”, иначе и не скажешь... Каждый при встрече с ним расцветает в улыбке, тянется пожать руку, получить автограф... В театр ежедневно приходит десяток писем на его имя, телефонная станция регулярно меняет ему номер, чтобы сбить со следа толпы поклонниц... Это ли не всенародное признание? С чего тут отчаиваться?!!Это — со стороны. А если вдуматься и понять, что происходит внутри?.. Сыграно много, но за это каждая новая роль дается все мучительней и мучительней... Хочешь не хочешь, в чем-то начинаешь повторяться... Это моментально замечают коллеги, критики, а за ними и зрительный зал. Твои достоинства немедленно признаются твоими недостатками. “Легкость” объявляется “облегченностью”, “яркость” — “эстрадностью”, “пластичность” — “наработанными штампами”. В кино все чаще предлагают роли, сыгранные тобою же много лет назад, в новом качестве пробуют неохотно... (Ну кому придет в голову дать Миронову, скажем, роль деревенского мужика? Или офицера? Или секретаря парткома? Сама идея вызывает улыбку. Рефлексирующий интеллигент — еще куда ни шло. А лучше и верней — “обаятельный жулик”, шармер, романтический герой, да желательно бы еще со шпагой и куплетами...) Телевидение зовет не так уж часто, зато бесконечно повторяет в разных “Утренних почтах” и “Огоньках” старые, давно отснятые музыкальные номера и отрывки из прошлых фильмов, от этого у телезрителя возникает ощущение, что Миронов “перемелькал” на домашнем экране. И тогда в потоке писем все чаще появляются категорически бесцеремонные: “Вы повторяетесь, Андрюша! Живете с процентов наработанного капитала!”, “Что стало с Вашим лицом? Оно выгорело от софитов! Остановитесь, Андрюша!” “Андрюшей” именуют тебя совершенно незнакомые люди, забывшие, что ты давно уже Андрей Александрович, отец двух взрослых дочерей, и вовсе не являешься их зрительской собственностью, хотя они и купили твою фотографию в киоске за 20 копеек...”. Здесь необходимо оторваться от старой рукописи и сделать кое-какие дополнения. Сразу после публикации очерка в “Советском экране” ко мне стали приходить рассерженные письма. Сердились на авторов беспардонных замечаний, требовали указать фамилии, даже привлечь к суду... “Кому это “примелькался” Миронов? — возмущался военнослужащий из Архангельска. — Да каждое его появление — это нам как лучик солнца!” Андрей любил своего зрителя. Уважал его, поэтому никогда перед ним не заискивал, не шел на поводу. Теперь, задним числом, понимаю, что его неукротимая страсть к творческим вечерам и сольным концертам была продиктована внутренней необходимостью встретиться со своим зрителем с глазу на глаз, не только что-то играть и петь, но и иметь возможность говорить своими словами, ответить на вопрос из зала, среагировать на реплику. К этим встречам он относился необычайно серьезно, “выкладывался” на них до конца, не позволял себе “крутить ролики” из старых фильмов... Два с половиной часа сумасшедшей работы: отрывки из спектаклей, музыкальные номера из фильмов, и все — в полную силу, как на премьере. Незадолго до смерти он начал готовиться к серии творческих вечеров в концертном зале “Россия”. Вновь и вновь продумывал репертуар. Стал уговаривать меня написать ему специальный номер — “Несыгранные роли”: Сирано де Бержерак, Жорж Дюруа из “Милого друга”, Обломов... Три роли, о которых он мечтал в театре, но которые так и не вошли в его биографию. Эстрада давала возможность хоть намеком, хоть штрихом показать, как эти роли могли бы быть сыграны. В Риге 11 августа 1987 года я пришел на его последний творческий вечер. После неожиданной смерти А. Д. Папанова в репертуаре театра образовалась невосполнимая брешь. В дополнение к своим спектаклям Андрей согласился провести на сцене театра творческие вечера, посвятив их памяти старшего товарища.“Мне посчастливилось работать с Анатолием Дмитриевичем много лет в театре и кино, — говорил Андрей зрителям. — Он был великолепнейшим партнером. Его взгляд помогал жить на сцене. Теперь его нет. Но мне кажется, я и сейчас вижу его глаза...”. Он сыграл монолог Хлестакова. Для зрителей. Для отсутствовавшего Городничего... Те, кто это видел, присутствовали при Чуде!.. Иван Александрович Хлестаков на наших глазах превращался из захмелевшего враля в трагическую фигуру маленького человека, выкрикивавшего свою несбывшуюся мечту о красивой жизни, об “арбузе прямо из Парижа”, о “тридцати тысячах одних курьеров”, о великом поэте, к которому мыслимо подойти и спросить: “Ну что, брат Пушкин?” В конце монолога он свалился на пол и, обливаясь слезами, застенчиво прошептал: “Спасибо, господа! Меня еще никогда так хорошо не принимали...” Возникла долгая пауза. И только когда Артист исчез за кулисами, зал взорвался аплодисментами. После окончания вечера мы вбежали к нему в грим-уборную. Он сидел какой-то тихий, даже, кажется, испуганный... Моя жена воскликнула: “Аидрюша! Ты — безумный! Два с половиной часа такой работы! Ты не выдержишь!” Он отмахнулся: “Да ладно... Лучше скажи, Любка, это было правда ничего, а? Только правду...” Вернемся к записям двухлетней давности. Там он еще жив, еще звучит его голос... “Вечерний звонок. Теперь он звонит мне. 11 часов вечера, позади спектакль, в гости ни к кому не пошел и к себе не позвал (редкий случай), теперь можно отдохнуть перед сном, позвонить друзьям, обменяться новостями. ..И вдруг тебе говорят: товарищ Менакер, готовы ли вы оставить все это и пойти поработать в театр артистом... Для начала — в массовках... Оклад — 90 рублей. Пошел бы? Пауза.
Вопрос действительно нелепый. Миронов родился в театре, живет в театре, и театр живет в нем, внутри, ежесекундно вырываясь наружу. Он незаменим на любой вечеринке; любое застолье с участием Миронова моментально превращается в спектакль. Импровизирует вдохновенно, пародируя собравшихся и самого себя. “Выкладывается” на таких домашних спектаклях полностью, не думая об усталости, до полного изнеможения, до хрипоты... (Эта тяга к “домашнему” театру тоже заложена в нем генетически. Квартиру Мироновой и Менакера всегда заполняли веселые люди, талантливые на шутку и розыгрыш. Просто чинное сидение за столом и вялый обмен сплетнями здесь были невозможны. Если отмечался день рождения, то как минимум Н. БогослУ&ский придет босиком , но во фраке...)И в кино он театрален. Многие считают, что даже слишком, и относят это к недостаткам Миронова-киноартиста. Думаю, что это не так, хотя, конечно, Андрею трудно вписаться в фильм, где вроде бы “все, как в жизни”, а на самом деле царит унылое правдоподобие.. Зато, когда реализм и правда становятся абсолютными, то есть соединяют в себе быт и бытие, они легко включают в себя яркий театральный характер, как это случилось в фильме А. Германа “Мой друг Иван Лапшин”. Однако, сколько бы Театр ни наполнял жизнь Миронова, Актер ненасытен. Ему мало быть ведущим актером, ему хочется быть осветителем, художником, костюмером, даже билетером... Поэтому он как в омут ринулся в режиссуру. Коллеги по театру относятся к режиссуре Миронова уважительно, охотно идут к нему репетировать. Профессиональные режиссеры — скептически, как, впрочем, и ко всяким актерским попыткам вторгнуться в режиссерские владения. Критика пишет о его спектаклях чуть снисходительно, отмечая, что эмоциональность и страстность еще не гарантируют открытий. Тут не повредит и холодный расчет, и более мудрая концепция... Все это верно. Не берусь судить. Мне как драматургу работать с режиссером Мироновым интересно. Может, потому, что для меня процесс иногда важнее окончательного результата... И вообще, как сказала Белла Ахмадулина: “...Да будем мы к своим друзьям пристрастны! Да будем верить, что они прекрасны... Терять их страшно!.. Бог не приведи!” к Будьте моим мужем” Страницы старой рукописи подходят к концу. Сегодня можно лишь добавить о том, что мне довелось увидеть уже без него. Длинную дорогу по трассе “Рига—Москва”, где на всем тысячекилометровом пути стояли люди с опущенными головами, а из будок ГАИ выскакивали милиционеры, чтобы отдать ему честь... Я ехал за его машиной, и в ушах все время звучал голос: “Господа, меня еще никогда так хорошо не принимали!” На площади Маяковского перед его театром с ночи стояла толпа. Записывались в очередь, чтоб иметь возможность завтра пройти перед сценой и в последний раз взглянуть на Артиста. К утру Садовое кольцо было заполнено людьми от самой Смоленской площади. Тысячи и тысячи людей... Мы знали, что он любим, но смерть срежиссировала эту народную любовь в единый безотчетный порыв, сделала ее зримой... Его любили старые и молодые. Старики — за удивительную легкость, грациозность, жизнерадостность, напоминавшую им идеал артиста прошлых лет, молодежь — за какую-то особую культуру исполнения, которую он сумел соединять с ритмом сегодняшней жизни. Смерть, как бы мы ни отмахивались от мысли о ней, все равно важная часть нашей жизни, она расставляет все по местам, придает осмысленность происходящему, как бы трагично оно ни было. Уйдя от нас молодым, он остался теперь молодым навсегда. Сколько раз я пытался завести с ним нудный разговор о необходимости подумать о “возрастных” ролях... “Андрюша! Тебе через три года будет пятьдесят... Пора менять амплуа! Вспомни: Черкасов молодым сыграл старика, примерился к будущим ролям...”. Он отшучивался! Житейское благоразумие никогда не входило в число его достоинств. Доверялся судьбе. Оказался прав. Эта книга о ныне живущих и здравствующих артистах. Миронов по праву входит в их число. И сегодня он смотрит на нас с экранов кинотеатров и телевизоров, его голос звучит по радио и с черных дисков пластинок. Жизнь в искусстве продолжается... Пусть же и этот очерк закончится так, как он заканчивался при его жизни. “— Здравствуй, Андрей! Это я звоню ему ночью, заканчивая писать этот очерк. В трубке — сонный недовольный голос.
И бросает трубку. Я складываю листки, убираю машинку, тоже ложусь спать... Через час — звонок.
|
| [Советский Экран] [Актерские байки] [Как они умерли] [Автограф] [Актерские трагедии] [Актеры и криминал] [Творческие портреты] [Фильмы] [Юмор] [Лауреаты премии "Ника"] [Листая старые страницы] |